- Нет, старичок, погоди. Я много раз другое рассказывал. Молодой был, глупый.

- Привирал? - уточнил Никита с пониманием, без всякой усмешки.

- Ну, с кем не бывает. Привирал по молодости лет. Впрочем, про отца все чистая правда. А вот мама...

- Ты говорил, она у тебя врачом была, физиотерапевтом, что ли?

- Надо же, какая у тебя память, старичок. Не ожидал, честно говоря, - в голосе собеседника явственно прозвучало удивление и даже некоторое разочарование. Или настороженность? В общем, было слышно, как ему не понравилось, что у Никиты хорошая память. Он молчал довольно долго, судя по тихому щелканью зажигалки, прикуривал, потом произнес задумчиво: - Разве я мог в твоем доме, при твоих интеллектуалах-родителях и всяких строгих бабушках, рассказывать, что мама моя была банная официанточка?

- А почему бы и нет?

- Да потому... Это сейчас я не стесняюсь, время другое, и роли у нас с тобой изменились. А правда, Ракитин, смотри, как изменились у нас с тобой роли. Мог ли я тогда, двадцать лет назад, представить, что ты, Ракитин, будешь излагать для потомков мою скромную биографию? Мне ведь всегда хотелось написать книгу. И сумел бы, между прочим. Эх, было бы у меня свободное время, я бы не хуже тебя написал, старичок, - на этот раз вместо похлопывания по плечу последовало лукавое подмигивание.

- Ну так что же ты ко мне обратился? - тихо спросил Никита.

- Я ж объясняю, времени нет. Как говорится, каждому свое. Я политику делаю, ты книги пишешь. Тебе деньги сейчас нужны позарез, так сказать, вопрос жизни и смерти. Вот я и решил дать тебе заработать. Доброе ведь дело? Доброе. А мне нужна качественная биография, и я не хочу, чтобы кропал ее какой-нибудь безымянный журналистишко. Книгу про меня напишет настоящий писатель. Известный. Профессиональный. Я могу заплатить, а ты уж, будь любезен, добросовестно меня обслужи, - опять последовал здоровый раскатистый смех, и потом, уже серьезно, собеседник произнес: - Не обижайся, старичок. Шучу.

- Я оценил твой юмор. Слушай, а почему же тогда такая страшная секретность? Почему никто не должен знать, над чем я сейчас работаю?

- Хочу, чтобы это был сюрприз для широкой общественности.

Представляешь, какой это будет сюрприз, какая бомба?!

- Ладно, - произнес Никита задумчиво, - будет тебе бомба. - И подумал: "Хитришь ты, старичок. Ты бы с удовольствием организовал широкую рекламную кампанию и рассвистел на весь свет, что писатель Виктор Годунов отложил все свои творческие замыслы и занят работой над книгой о тебе, драгоценном, потому что твоя биография куда интересней любых смелых фантазий писателя Годунова. Но ты наступил на горло собственной песне и держишь наш с тобой творческий союз в тайне из-за того, что боишься: вдруг узнает об этом один человек? Самый важный для тебя человек. Твоя жена. Ей вовсе не понравится, что я тебя, как ты выразился, "обслуживаю", и начнет она задавать тебе массу ненужных вопросов, которые могут привести к глубоким семейным разногласиям, а еще, чего доброго, поставит условие, чтобы обслуживал тебя кто-то другой. Кто угодно - только не писатель Годунов. Конечно, потом она все равно узнает. Но книга будет уже написана..."

- Так что там у нас с мамой? - спросил он, закуривая.

- Что с мамой? Официанточка. Знаешь, из тех, которые в кружевных передничках с подносом в предбанник заходят: "Петр Иванович, чайку не желаете?" А кроме передничка, на ней ничего. Ну разве бантик какой-нибудь в прическе. Так вот и был я зачат, в банном поту, за самоваром. Номенклатурная полукровка.

- Может, мы так и назовем книгу?

На пленке послышался раскатистый здоровый смех. Никита отлично помнил, как, отсмеявшись, собеседник уставился на него совершенно стеклянными злыми глазами.

- Это, старичок, не повод для шуток. Это боль моя. Послышался легкий щелчок. Он разжигал свою потухшую сигарету, потом стал ходить по комнате из угла в угол. Пленка запечатлела звук его тяжелых, мягких шагов.

- При Хруще папа мой сидел смирно, занимал непыльную должностенку в крайкоме. Я, ты знаешь, пятьдесят седьмого. В шестьдесят четвертом, когда скинули Хруща, партаппарат стало трясти. Моего папу вынесло наверх, засветила ему должность первого секретаря, и тут какая-то сука возьми и стукни на него самому Леониду Ильичу, мол, с моральным обликом у этого коммуниста не все ладно. Есть у него побочный сынок от банной девочки. Рассчитывали на семейственность Леонида Ильича, думали, он осудит такой открытый разврат. А получилось наоборот.

Брежнев сказал: "У мужика сердце широкое, гулять-то все гуляют, но есть такие, которые потом от детей своих отказываются. А этот признал сына. Хороший человек". И тут же, за банкетным столом, в охотничьем домике, был мой папа утвержден первым секретарем Синедольского крайкома партии.

- Брежнев именно так и сказал? - спросил Никита.

- Ну, примерно. Там ведь, в охотничьем домике, не было ни диктофона, ни стенографистки. В общем, одно ясно. Своим возвышением папа обязан мне. И он об этом не забывал до конца дней. К тому же мой сводный братец, единственный его законный наследник, начал здорово пить. Ему уже стукнуло двадцать пять. Ни учиться, ни работать не желал. Баб менял, из Сочи не вылезал. И вечные скандалы, то витрину в ресторане разобьет, то на глазах у всех какой-нибудь провинциальной актрисульке под юбку полезет. А однажды в Москве, в Доме работников искусств, взял и помочился в рояль.

- Что с ним стало потом? - перебил Никита.

- С кем? С роялем? - собеседник опять разразился здоровым смехом. - Вот это, кстати, ты не забудь включить, - наставительно произнес он, отсмеявшись, - очень характерная деталь.

- Непременно, - отозвался Никита, - что стало с роялем, понятно. А сводный брат?

- Ну, тоже понятно. Спился. Сидит в дорогой психушке, маленьких зелененьких крокодильчиков ловит, - последовал легкий смешок, потом голос с